Заповедник Раджаджи

Счастье находится на севере Индии, в пяти километрах от одного из семи священных городов — Харидвара.
Достаточно перейти по синему мосту через Ганг, и ты окунаешься в баснословный мир, где сновидческие деревья бродят по лесу; где олени собираются, как клубень дыма, и так же бесшумно исчезают из хрусталика глаза; где слоны ведут нежные тяжбы с деревьями и водой, а леопарды, лениво щурясь, поглядывают на них с ветвей. Имя счастья — Раджаджи.

Это счастье, похоже, взаимно — и для людей, и для зверей, и для реки, и для леса. Из всех заповедников, которые нам приходилось видеть, Раджаджи — лучший. И это тем более удивительно, что город находится от него на расстоянии руки, моста, ночных огней. Слоны переходят вброд реку, подталкивая хоботами малышей, оборачиваясь на крыши и ашрамы города. Тигры заходят по ночам в деревню у ворот заповедника, следы их по утрам видны на песке у продуктовой лавки. А крестьяне выпасают коров и лошадей на лугах поймы, и те бродят по джунглям до заката между оленями в пятнистых пижамках и мохнатыми дикими кабанами, а с деревьев на них падают орехи и райские яблочки, которые бросают вниз, перепрыгивая с ветки на ветку, серебристые обезьяны — лангуры. Раскавыченный мир дышит в каждом движенье.

У входа в деревню стоит несколько джипов и три слона — для сафари. Погонщик старейшего в заповеднике слона, а точнее, слонихи Андурати — что означает одну из ипостасей космической энергии, — живет неподалеку, в ветхой, почти тряпичной хижине, зовут его Мохаммед-хан. Семьдесят лет ему, и Андурати семьдесят, так и живут, с детства не расставаясь. Он — на пороге лачуги сидит, дремлет, и она, напротив него, стоит, раскачивается, перебирает хоботом свежесрубленные ветки у ног, и когда он роняет голову, она кидает ветку — навесом — к его ногам, он вздрагивает, открывая глаза, кричит ей: грха, грха! — и еще вдогон эти горсти согласных, этот горячий щебень речи. А она смеется своей тихой руиной рта, смеется, опустив голову, перебирая у ног ветки, будто это и не она вовсе. Был у нее муж, из диких, ходил из джунглей, когда была молода, — умер. И жена умерла — у Мохаммед-хана. Двоих сыновей оставила, хижина вся, как цветущим плющом, обвита внуками, правнуками. Растут, а напротив, в простенке, она стоит, раскачивается, улыбаясь с этим горьким дымом в глазах слезящихся. И потом, около двух пополудни, они спускаются к Гангу, и он садится на камень у воды, тот же камень, что и двадцать, и пятьдесят лет назад, а она входит в реку и валится на бок, и ее несет потоком, так, что только хобот виден над бурунами. Две женщины, две великих реки входят друг в друга, становясь единым. И потом, когда она, выходя, выметывает воду из хобота, окатывая Мохаммед-хана, и валится с боку на бок в раскаленную пыль, и подходит к нам, и, наклонившись, смотрит, мы отражаемся в ее маленьких, чуть воспаленных, лучащихся, окруженных иссохшими берегами, глазах, которые помнят и землю, и бога ее, еще в колыбели. И обнимаем ее хобот, и она поочередно переносит нас через голову, через небо, и сажает на спину, голых, в такой же чистой грязи и пыли, как и она, и мы плывем не спеша над выжженной травой, и чувство такое, что роднее и нет ничего на свете.

Во второй раз мы приехали в Раджаджи три года спустя. Конец декабря, на Зоин день рожденья мы решили накрыть праздничный стол для Андурати. Из Харидвара был привезен полный джип овощей, хлебов, сластей, молока. Мохаммед-хан со своей безбрежной семьей застелил коврами двор, испек торт, украсил его павлиньими перьями. Андурати, раскачиваясь над столом, брала пищу неторопливо, с улыбкой полуоткрытого рта. Время, казалось, остановилось, превратясь в чистый молочно-медовый свет, которому нет конца.

Есть. Как бы мы от этого ни уворачивались, есть. Ровно год спустя, вернувшись в Раджаджи, мы ее уже не застали. Мохаммед-хан сидел на пороге лачуги, глядя в пустой простенок, где прежде стояла Андурати. Простая оплошность могучей, но пожилой жизни — оступилась, сломала ногу. Множественные осколочные переломы, стонала, изнуренная болью. Консилиум врачей не оставлял никаких надежд на ее исцеление. И пока шел спор о ее судьбе между врачами, предлагавшими ее усыпить, и защитниками прав животных, она мучительно угасала. Мохаммед-хан все так же сидел на пороге хижины, глядя в эти полупогасшие угли ее, а значит, и отчасти своей, жизни.

В тот год, когда она была еще жива, мы вставали до рассвета и, хотя это запрещено, шли в джунгли. Легкий рюкзачок с завтраком, бинокль, перочинный нож. И возвращались оттуда всякий раз чудом. Зачем мы это делали? Назад, к природе? И так, и не так. Уж точнее, вперед. Испытание родством, жизнью?

Первая ночь в Раджаджи, псы за окном беленели — просто завинчивались в двойные спирали, от возбуждения, страха. На следующий день мы поняли, почему. Едва отошли от отеля. Тихая лесная тропа, поворот, и вдруг — замерли. Я медленно поднимал бинокль к глазам. Тигр. Быть не может. Встреча с тигром и для опытных егерей — почти чудо. Сорок метров, двадцать, десять. Смотрит в упор. Чуть ощерен. Усы подергиваются. Ни звука. Будто тик такой. Мутно-желтые, а зрачки неподвижны. Огромная, в обхват рук голова. Холка вздыблена. Ребра ходят, как тяжелый ковер изнутри выбивают. Хвост поерзывает в траве. Расстояние — два прыжка. Или один? Шли секунды, казалось — дни. И вдруг… Ничего не осталось внутри. Ни страха, ни имени, ничего. Высокогорная тишь, снег нетронутый. Этот… не-рык, не-рев, не прямо в лицо был, а ближе, глубже. Так, наверно, платформы расходятся под океаном. Или магма подходит к губам земли. Только это рвалось у нас в животе, в груди, в горле. Медленно отступаем, пятясь, не сводя с него глаз. А он идет, чуть опустив голову, глядя снизу. Шаг в шаг, не атакуя и не уходя. Так и шли всю дорогу, до моста. Только потом, постепенно, издалека, стал проступать для нас смысл этой встречи. Будто незримый ключ проворачивался в судьбе, другой теперь свет в ней, другое дыхание.

Прошел год, мы снова в Раджаджи. Мохаммед-хан сидит на пороге все той же хижины. Напротив него — пустой проем, где прежде стояла Андурати. Она похоронена неподалеку, в лесу, где бродят коровы вперемеж с пятнистыми оленями и играющими детьми. Надгробие ее — в виде каменной мандалы с отверстием в центре, куда посажен черенок баньяна, священного тысячелетнего древа Индии, — чтобы самый могучий земной и теперь уж небесный космос великой слонихи срослись.

Мы все в той же комнате, что и в прошлом году, те же псы за окном завиваются в лае. Будильник на пять утра, легкий рюкзачок, сереющий лес. Влажная, в голубоватых просветах просека. Из приречного леса выходят самбары — большие олени цвета фламандских медных кувшинов, чуть освещенных, подернутых патиной. Мы сидим напротив их брода, под юбкой одинокого дерева на берегу. Вот они входят в реку, плывут, головы подрагивают на стрежне, уходя под воду. Вышли, скрылись в кустах. Двое из них приближаются, замирают в нескольких шагах. Разглядывают наши странные неподвижные фигуры, будто срезанные по грудь. А мы на них смотрим, не дыша. Он так огромен, что в нем, кажется, может жить небольшой лесок с небом. А она — с египетскими очами на бесконечной текучей шее — то прижмется к нему щекой, то отводит голову, не сводя с нас взгляда. В этой утренней сепии они похожи на чуть растресканный под стеклом дагерротип из семейного альбома, на недостижимый миф о людском счастье.

Пару дней спустя, на закате, мы были свидетелями и другой сцены. Стадо уже перешло реку и скрылось на острове. Темнело. Вдруг чуть в стороне появилась самка с детенышем. Она входила в реку как-то странно — одна, не оглядываясь на малыша. Плыла, а его все больше сносило на бурные перекаты. Наконец, чудом выбравшись на берег, он на нетвердых ногах засеменил вослед матери. Вернувшись, мы увеличили на экране снимки. Невероятно — за самкой самбара брел маленький пятнистый олень, видно, отбившийся от своего стада. Они ведь, кажется, и не плавают никогда — пятнистые олени. Такой вот неожиданный blow-up. Долго не спали, думая, как ему там, одному, инородцу, в чужом стаде на чужом острове? Наутро мы вглядывались в цепочку самбаров, идущих к реке. Пятнистого малыша среди них не было.

А на закате следующего дня мы впервые увидели того, о ком так мечтали, — голубого нильгау. Это невероятное создание будто выдули из тягучего темно-синего аптечного стекла: маленькая жирафья голова на могучей оленьей шее и огромное допотопное туловище. Эти редкие антилопы, бродящие, как правило, в одиночку, похожи на пещерные наскальные изображения или наивные рисунки детей. Он — темно-синий, как бы светящийся изнутри, и где-то там, вдали, — его маленькая голова, повернутая через плечо — к нам, к миру, к ней, стоящей на переднем плане, в легком бежевом сари, казалось, чуть парящей над сизоватой травой. Лицо ее менялось быстрее времени — от нежного крика до изумления. А он стоял под райским деревом, тем еще, до сотворения человека, и тянул голову к исподу его кроны, мифический единорог, которым бредило средневековье, и вновь оборачивался и смотрел — на нас, на мир, будто несуществующие.

В эти джунгли отправляются только на джипе или на слоне, в сопровождении егерей с ружьями. Пешие прогулки, даже с вооруженными проводниками, здесь исключены. Не только из-за хищников. Встреча с диким слоном, как считают индусы, гораздо опасней. В прошлом году наш джип был атакован слонихой. Мы едва успели выдернуть себя задним ходом с дороги. Это не редкость здесь, когда слоны, наступив ногой и обвив хоботом, рвут людей, как ветки. Но случается и иначе: уже занеся ногу над спящим, он вдруг вглядывается, медлит — и отступает. В один из дней мы наконец решились провести ночь в джунглях. Перешли вброд приток Ганга и направились к пустующей пещерке отшельника в песчаном обрыве над рекой. Стемнело, идем вдоль берега. Вдруг, на той стороне, — темные огромные силуэты, входящие в воду. Семья слонов, плывут в нашу сторону, луна над ними. А вожак стоит на берегу, белые кривые бивни почти до земли. Как быть? Слева — ночные джунгли, справа река. Через несколько минут они выйдут на берег, прямо перед нами. Мы — на их тропе, по которой они ходят годами. Бежать некуда. Быстрее, чем успеваем понять, что делаем, впопыхах разводим огонь, и я бегу вперед, по берегу, во тьму, и, на полпути остановившись, кричу: хэй, хэй, — в полный голос. Вожак поднимает хобот, трубит, бьет по воде хоботом. Входит в реку, плывет — теряю из виду. Вглядываюсь в силуэты, почти уже неразличимые, оборачиваюсь на костер, вспыхивающий, гаснущий. Тьма, тишь. А впереди была бесконечная киплинговская ночь — над обрывом в крошечной землянке, примятой по краю, с уходящими от этого края в глубь леса тяжелыми исполинскими следами.

Закрываю глаза и вижу ее. Она стоит над обрывом в густой зелени, перебирает ветки на деревьях, трогает их, слушает, снизывает листву. И опять слушает, как слушают легкие у ребенка, рот у нее приоткрыт и взгляд в сторону. Там река, белые отмели, город за ними, Майя. Да, как кинжал поблескивает меж любовниками, как кинжал в постели, между городом и природой. Смотрит в сторону. Рот разинут, тихий древесный грот. Водит хоботом над собой, будто ищет чью-то ладонь незримую. Там, в небе. Подошел. Опустила хобот, трогает руку, дышит в лицо — теплом, прелой соломой, памятью. Вздохнула, смаргивает отраженье, рыжий куст из трех волосков на солнечном бугорке надбровья. Щекой прижался, взял ее хобот в ладони, шепчу в него, слушаю эту влажную, перламутровую, дышит, шумит, как море. Головой кивает, скользит хоботом по рукам, вяжет и расплетает на них узелки, легкие, как кольца дыма.