Об Индии и индийской культуре, самостоятельных путешествиях по Азии и пути к себе

Между мифом и миром. Последние племена Индии

Бонда, пароджа, дурва, койя, саора, гадаба, джатапу... Тот же уклад, что и тысячи лет назад: вождь, шаман, жертвы. У каждого случая свой бог; дравидская архаика, поздний индуизм. Земледелие, охота, ранние браки, магия… Все это — прописная школьная пыль. Но когда входишь в их мир, сидишь у огня, смотришь в их лица, понимаешь: ни с какими учебниками истории к ним уже не дойти.

Ночь, колкие лица, текущий во тьму мазут улиц, мутное, как мозоль, небо. Утром сели в автобус, ехали наугад, ночевали в лесничестве, снова ехали, пока не оказались вдали от деревень, на выжженной красной земле, у каменного жертвенника, на пятничном сходе двух архаичных племен — койя и ламбара. Первые — лесные братья, вторые — протоцыгане с бешено цветущими, как деревья, женщинами и будто выкорчеванными из земли жилистыми мужчинами. Колесницы, запряженные белыми быками, ритуально объезжают кровавый алтарь, идут с барабанами, несут охапки кур, ведут черных козлов на веревках, жрец рубит, режет, обтирает тесак о запястье. Пух застит небо, безголовые выплясывают в пыли. Веревки между деревьями, на них — лапы, головы, как нотный ряд. Чаны стоят, бульоны кипят, затон, где щиплют их, бел и красен, как кровь во льду. И вот посреди этой куромахии нас обступают, ведут, усаживают. Вместо тарелки — банановый лист, едят рукой, правой, вымакивают, выминают рис в топком жаре подлив, пьют вино из махуйи и рыбехвостой пальмы. Весь перелесок в кострах, жарят, парят, звенят браслетами, ожерельями, поют, пританцовывают, перетекают от костра к костру. Мы — в кругу племени койя, оседлых, в отличие от ламбара. Старший сидит у костра, в огонь смотрит. Длинные голые ноги, почти до груди, ребра, ключицы подростка и седая стриженая голова с мягкими, чуть задымленными чертами лица. Девяносто два года ему. То есть, как оказалось, ей. А у соседнего костра — две сестры, в небесных трико и топиках. Смуглая глина кожи, серебряные узлы волос, крепкие белые зубы, грызут курицу. Девочка с каким-то странным, фарфоровым лицом, выглядывает из-за дерева, скрылась. Дети перетаскивают друг друга в траве, как маленькие кенгуру. А в деревушке на площади телега стоит, в пять этажей, дом на колесах, деревянных, огромных, мельничных. Ламбара в толпе обступивших их деревенских зевак — машут кувалдами по наковальням. Женщина, молодая, наперебой с черным огненным кузнецом, бьет по наковальне, по раскаленному железу. Жара под сорок, утрется шалью — и лупит дальше. Чуть в стороне старуха сидит в лиловой шали, один нос виден острый, а у ног ее — что-то вроде кальяна, притороченного к шарманке, дует в трубку, крутит ручку, огонь от нее стелется. Ламбара живут передвижным табором, в горах, джунглях, от деревни к деревне, промышляя кузнечным делом и ремеслами. А койя — тихие авели в волдырчатых глиняных лачугах, живут на окраинных хуторах, торгуя овощами на деревенских базарах. Мальчики и девочки образуют отдельные общежития, до вступления в брак. А женятся они рано, закона тут нет, есть совет племени. И шаман. Есть у них и маленькие школы на земле под деревом. Кстати, учителям в индийских городах ставят памятники. В одной из их деревушек дети нас провожали улыбками во весь рот. Russia, Soviet Union, — кивала учительница, поглаживая свой круглый восьмимесячный живот.

А несколько дней спустя выходим на перрон: городок Какинада, 31 декабря, как-и-нада. Арка при въезде в город, на ней во все небо — thank you. А в проеме — Бенгальский залив. Маленькая такая индийская Одесса, и на каждом шагу — разноцветные игрушечные храмы ростом с ребенка. Ехали вдоль побережья, чем дальше — тем заброшенней. И вдруг индусы заговорили по-русски. Оказалось, в ближайшем городе мы строили им подводную лодку в семидесятых. Железо теперь музей, а язык — помнят. Голое побережье, пальмы, метровые черепахи, занесенные песком, рыбаки уходят на рассвете в океан на тех же лодчонках, что и тысячу лет назад. Деревенский дрын мачты, косое полотно паруса, идут стоя, по грудь в воде, — так это видится в бинокль с берега. Бимунипатнам, городок в одну улицу, посредине — башня с часами, на юг — полдесятого, на север — без четверти семь. Часы стоят, наверно, со времен пиратов — их кладбище за углом. Красные облущенные пирамиды с барельефом веселого роджера и витиеватой эпитафией на староголландском, заканчивающейся словами: Здесь покоится дитя моря. В этом крошечном городке мы и осели на новогодние дни, бродя по окрестностям. В один из дней мы увидели рукописную афишу: Рави Шанкар, 7 января, холм № 9. Послушать легендарного музыканта, да еще и на ночной горе над Бенгальским заливом, в Рождество — почему бы и нет, подумали мы. Когда наконец мы нашли этот холм, к которому со всех сторон текли люди, повозки, процессии, неожиданные в этих местах лимузины вперемеж с босоногими ходоками, — казалось, вся Индия собралась там, на вершине, у залитой светом цветочной сцены под небом. С той минуты, как появился Рави Шанкар, мы перестали что-либо понимать, все еще надеясь, что все это — обман слуха, зрения, памяти, разума, особенно — когда он, в пышных веригах цветов, прервал свою сладкую проповедь и вдруг запел, и весь холм, сведя ладони и раскачиваясь, вторил ему на тысячи голосов. Тщетно мы искали глазами ситар за его спиной, и снова вглядывались в его лицо, — но мало ли как меняются лица с годами, особенно здесь, в Индии. Когда, после его многократно повторенной мантры счастья: «Голова — пуста, сердце — полно, руки — заняты», холм впал в долгую медитацию, мы потихоньку начали выбираться оттуда. Да, подтвердили нам уже во тьме, Его Святейшество Рави Шанкар, — никакого отношения к музыканту, однофамилец.

Маленький утренний поезд, уходящий серпантином в горы, все выше, ущелья по сторонам, вагоны битком, гроздьями висят на дверях, окнах — которых нет. Ветер гуляет, серьги звенят, кольца с камешками в носу, а на ногах — не браслеты, почти кандалы. Племя дурва — в нашем вагоне, а в соседнем — пароджа, у которых ушей не видно из-за дюжины серег на каждом, от верхнего края до мочки. Везут мешки овощей на рынок — в голодный бунтующий Чаттисгарх. Женщины, на каждую — двадцать мешков, неподъемных, а распихивали по вагону, на верхние полки, как подушки пуховые. Едем, ни кондукторов в этих вагонах, ни белых, похоже, не видели никогда. Даже индусы садятся в голове поезда. Деревушка под звездами на плато, между Андра-Прадеш и Ориссой, в горной части которой большинство населения — архаичные племена. Утром съездили к чомпи, соседнему племени, на велосипедах, одолженных у чайханщика, — дорог нет, камни, ручьи, тропы. Тихий мирный народ, денег, в отличие от деревенских, не просят и вообще ведут себя с медитативным достоинством, заняты своим делом. Ни на нас, ни на камеру особого внимания не обращают. Не позируют, но и не прячутся. Одеты с бору по сосенке. Что до еды — огород соседствует с кока-колой. Кстати о кока-коле: читали в новостной ленте, что в Андра-Прадеш сельские жители опрыскивали ею поля, от пестицидов, — оказалось и дешевле, и эффективней. Эта деревушка известна своим гончарным промыслом. Глина местная, у ручья. Еще их называют «терракотовые люди». Подарили нам черепашку, милую, расписную. А неподалеку — другое племя, багота. Кузнецы, привозят на рынок помимо утвари чудесные фигурки, похожие на ожившие наскальные росписи.
Два дня спустя мы спустились с плато в холмистую Ориссу. С этой стороны мало кто въезжает в нее, туристическая зона — побережье. А здесь, в лесном округе Корапут, большинство населения — племена. По одну сторону от него — непроходимые горы, по другую — штат Чаттисгарх, который сейчас и индусы не рискуют посещать, опасаясь повстанцев, партизанящих в лесах и на дорогах. В Корапуте, крохотном областном центре, — холм, на холме языческий храм — Джаганнат-темпл. Статный, высокий, из белого рубленого камня с черными барельефами, внутри росписи, золото, огонь, барабаны, колокола, колокольца. Жрец лежит в полудреме у алтаря, полдень, служба в шесть тридцать. А вокруг храма в зарешеченных нишах стоят боги, глядят на этот белый, трехглавый, струящийся в небо камень. Боги неописуемы. Сны Параджанова, снящиеся Кустурице. Ряженые марсиане с совиными очами, серебро, золото, цыганская мишура. Самоварные бабы небытия. Но веришь в них больше, чем в самого себя.
На следующий день мы поехали в племя бонда. Точнее, на рынок, куда бонда спускаются раз в неделю со своих холмов. В Центре исследования племен в Корапуте нам очень не советовали ехать туда — племя одно из последних аутентичных, крайне недружелюбно реагирующее на любое вторжение в их жизнь. А в последние годы были случаи нападения на визитеров и вымогания денег. Сами исследователи уже и не помнят, когда там бывали, предпочитая кабинетную работу. Решив отправиться на рассвете, от машины и сопровождения мы отказались. Серпантин пустынной дороги вел через редкие деревушки с непроизносимыми именами. Последний автобус мы сменили в Говиндапали. До Мундигуда оставалось еще километров двадцать, первые десять из которых мы ехали в попутном грузовике, деля кабину с десятью индусами. Остаток дороги добирались пешком. Навстречу с рынка шли бонда с корзинами и кувшинами на головах. Женщины с плавающим между собой и мужчиной полом, бритые головы, голые ноги, от шеи до паха — цветастая кольчуга бус, прикрывающих грудь и живот. Огромные, до плеча серьги и главная черта их облика — железные обручи на шее, от ключиц до подбородка. Мужчины их менее выразительны, чтоб не сказать больше. Хотя все еще промышляют охотой — первобытные лук, стрелы, самодельные топоры, ножи. С одним из таких ножей мы и встретились, еще не дойдя до рынка. Поворот дороги, ни души. Под деревом женщины, присевшие отдохнуть. Фотографируем. Не возражают. Из-за дерева выходят двое, мутный взгляд, чуть покачиваются. Водят ножом у наших лиц, требуют денег. Нагло, много. Английский не понимают, говорим жестами, интонацией. Долгая сцена, муторная. Разошлись мирно, хоть и жестко. Рынок уже стихал, кроме бонда там были и другие племена, человек триста, пятьсот, — на дороге с двумя лачугами по сторонам. Сели у обочины, смотрели на бонда — они все же выделялись на фоне других. Эти шейные кольца будто насажены на кол сухого тела, дымок несчастья в лице, тусклый, чуть металлический взгляд. Сила и горечь. Время их необратимо уходит, почти ушло. Чувствуют это, и не спускаются с гор, как другие. И к себе не впускают, держат последнюю оборону. Между мифом и миром.

А потом — ночь пути, и мы в «золотом треугольнике» Ориссы: Бубанешвар, Пури, Конарк. Три храма: Лингарадж в Бубанешваре, Джаганнат в Пури, храм Солнца в Конарке. Вход в первые два разрешен только индусам. Что вряд ли к добру. Небо должно быть открыто для всех. Как считают и сами индусы. А руины Солнца превращены в музей. Мешочно-пыльный Бубанешвар, жалобно-экскурсионный Конарк и облепленный мухами нищий святой Пури, с храмом, тянущим себя за волосы из базарной хляби. Именно здесь, на узкой полоске побережья, в стороне от города, вязнут иностранцы — особые, каких мы больше нигде не видели. Они живут как в маленьком цивилизованном гетто: Интернет, сувениры, континентальная еда. И полоса пустынного пляжа, уходящая за горизонт — туда, к великому роддому морских черепах. Каждую весну они плывут через мировой океан сюда, где родились, чтобы разрешиться от бремени и едва живыми уйти в ночь. А на рассвете миллионы крохотных жизней бегут к воде, чтобы годы спустя вернуться на этот же берег.
Мы шли по январскому пляжу, усеянному телами матерей. Десятки тысяч их, ежегодно, изнуренных дорогой, попадают под винты кораблей, задыхаются в сетях траулеров. С каждым годом число гибнущих черепах растет — цивилизация наступает неумолимо. Перекатываемые волнами, в пене, присыпанные песком, с поврежденными панцирями, окровавленными полуоткрытыми ртами, глядящими в никуда расклеванными глазницами. Псы, воронье, мазутные свиньи… Тихий кошмарный пир на кромке стихий, между мифом и миром. Шли и думали. О черепахах, о племенах.

Автор и источник публикации: 

Сергей Соловьев


Комментариев : 4

в мясорубке цивилизации

achadidi аватар

в мясорубке цивилизации некоторые выживают, говорят, хотя мало. смотрела фильм об африканских племенах, они носят фабричные шмотки, но все равно считают пеликанов своими богами и хранителями.
один индус сказал мне, что индийская культура гибнет, многие индийцы сохранили только обертку традиции и стиля жизни, но не глобальное мироощущения своих предков. впрочем, сказал он, ты же любишь индию и почитаешь шиву и ты чувствуешь не только себя и знаешь наши мантры, которых не знает уже молодое поколение, значит наша культура питает европейцев, которые дадут ей новую жизнь, и сохранят в своих сердцах огонь бесконечного для всего мира.
может быть именно белые путешественники благодаря интересу к самобытности, нами почти утраченной и природе, еще не искалеченной, смогут остановить процесс разрушения...
хотя конечно все это грустно. с другой стороны если б все было закрыто, вы бы не поехали, и не смогли бы рассказать о том, что еще сохранилось, а теперь может еще ктонить задумается о том, как хрупко все, что осталось...

...

Всё правильно сказал тот индус.

Да, это так. Но на нас и

sologur аватар

Да, это так. Но на нас и надеяться, думаю, нечего. Максимум, что евпропейцы смогут - что-то заархивировать, но этим и индийские этнографы занимаются, и более аутентично.

Согласна, Сережа, иностранцы

achadidi аватар

Согласна, Сережа, иностранцы в этом смысле редко бывают конкурентами местным этнографам, которые и языки и обычаи и вообще землю знают лучше.
Но мы же по крайней мере можем донести на другой материк хотя бы эхо того, что там есть. Словами, фото, ссылками и т.д. В надежде что поедут не снимающие себя на фоне всего туристы, там и отелей под них нет :), а действительно любознательные люди с широко открытыми глазами....
Кстати жаль, что ты фотки не прицепил.

Напишите отзыв или вопрос

Укажите email для уведомлений об ответе (не показывается).
Н
т
п
ц
я
Введите код без пробелов, учитывая регистр